Говорить о новом фильме Юрия Быкова «Завод» непросто. Хотя еще сложнее было досмотреть до конца этот неуклюжий гибрид конъюнктурной социальной драмы, вторичного боевика и философской притчи. В принципе, такую комбинацию жанров можно уже считать чем-то вроде устойчивого канона той части российского кино, которая видит свою задачу в изображении так называемой реальности. Объектом наблюдения в этих фильмах, как правило, являются представители низших классов, а их целью — извлечение морали, поднимающейся от классового вопроса к общечеловеческим истинам и в конечном итоге примиряющей зрителя с текущим порядком вещей. Именно поэтому стоит сдержать оскорбленное эстетическое чувство и сосредоточиться на анализе «Завода» как культурного симптома, способного сообщить многое об идеологической конструкции нашего общества.
Итак, история Быкова начинается некогда и в некоем месте — дождливой, грязной и бескрайней России, посредине которой стоит завод. Как и на всяком заводе, там с раннего утра собираются рабочие и выполняют таинственные операции. Завод — не что иное, как место, где производятся страдания тех, кто там работает. Никакого другого смысла у него нет: он никому не нужен и никак не связан с нашей повседневной жизнью — ни режиссера, ни зрителей. Быковский «завод» — это моральная декорация, не имеющая никакого отношения к экономической реальности.
Согласно сюжету, предприятие нерентабельно, так как производит железобетонные изделия, невостребованные на рынке из-за отсутствия какого-либо строительства. Поэтому завод собираются закрыть, всех рабочих уволить. Все это звучит тем более странно, что владельцем завода является локальный олигарх, приближенный к власти. Как нам известно, источники прибыли такого рода людей сегодня преимущественно связаны с госзаказом. Очевидно, что возможности на этом направлении далеко не исчерпаны — достаточно обратить внимание на внушительные цифры национального проекта «Жилье и городская среда», недавно названные президентом Путиным. Не говоря уж о том, что массовые увольнения, сопровождаемые годовой задолженностью по зарплате, были больше характерны для рубежа 1990-х — 2000-х. Сегодня куда более распространены практики снижения зарплаты под разными предлогами или неоплачиваемых коллективных «отпусков», которые позволяют избежать открытых конфликтов, привлекающих внимание федеральных властей.
Однако фильмы, подобные «Заводу», вполне сознательно разворачивают свое действие в безвременье, где рабочие или бедные могут быть представлены как чистый культурный тип, странная субкультура, лишенная рационального содержания и не связанная с действительными социальными и экономическими противоречиями. Наоборот, чтобы превратиться в место действия моральной притчи, завод и его обитателей следует не только исключить из экономической рациональности, но и противопоставить ей. Завод — это место, где сосредоточены молчаливые жертвы, отработанный материал. Их труд лишен ценности и смысла, а потому их борьба не может быть сознательной и организованной, но возможна только как жест отчаяния.
Тех, кто сумел досидеть до философской кульминации фильма Быкова — диалога олигарха и восставшего рабочего, — ждет сомнительное открытие: восстановление справедливости невозможно, так как она имеет исключительно абстрактный характер. Насильственный захват владельца завода в заложники не поможет сохранить рабочие места или тем более изменить итоги приватизации. Гнев рабочего, его неготовность мириться с гибелью завода представляют собой чистую «этику убеждения», несовместимую с ответственностью за своих товарищей, близких, детей и собственное будущее. Альтернатива проста: или погибнуть за принцип вместе с пропащим ржавым заводом, или выбрать жизнь.
Однако выбрать жизнь значит принять безрадостные, тяжелые и часто брутальные обстоятельства, в которых она может (и почти неизбежно будет) продолжаться. На уровне мировоззрения это требует христианского смирения, а на уровне практики — выдержки, хорошего бизнес-плана и способности «быстро учиться». Юрий Быков очевидно сосредоточен на изложении первой части этой формулы, явно отсылая к проблематике Достоевского в «Униженных и оскорбленных». Однако его массовый зритель без труда вычитает и вторую: вместо того чтобы жаловаться на судьбу и винить во всем обстоятельства, стоит взять себя в руки и сменить стратегию — ведь в мире столько дорог, и лишь одна из них ведет к унылым фабричным воротам. Разумеется, этот мир (особенно если это грязная, дождливая бескрайняя Россия) — не самое лучшее место, но другого у нас просто нет. Прими его — или умри.
Таково положение вещей, которое в равной степени является ресурсом и «социального кино», и философии «борьбы с бедностью», декларированной правительством Медведева. Ведь ее суть состоит в том, чтобы в результате исследования установить, для кого из пары десятков миллионов бедность является временными обстоятельствами, из которых они хотят выбраться, а для кого — сознательным культурным выбором, образом жизни, необходимой частью которого являются вечные жалобы на отсутствие справедливости. Обитателям собирательного «завода» надо дать удочку, а не рыбу — вот девиз, с памятных 90-х остающийся кредо социальной политики в России. Причем удочкой может быть все что угодно — разовая подачка из бюджета, добрый совет на бирже труда или неуклюжая проповедь режиссера Быкова.
Главное, что удочка может спасти, а гнев в отношении высших классов и жалость к себе тянут на дно, заставляя искать виноватых вокруг. Принципиально, что в постсоветской России, в том числе и благодаря культурному производству, «рабочий» и «бедный» стали синонимами одного и того же — «виновного, который не желает принять свою вину». Сама по себе работа — в супермаркете, школе или больнице — не может быть оправданием. Ведь она не приносит денег, а значит — лишается смысла и превращается в источник страданий и жалоб на отсутствие справедливости.
Эта мораль общества такого типа, который философ Марк Фишер назвал «обществом виновных», за последние два десятилетия превратилась в здравый смысл, объединяющий правительство и большинство граждан. Приватизация и физическое разрушение заводов сопровождались масштабной идеологической трансформацией, направленной на то, чтобы превратить рабочего в парию, неудачника, обреченного на то, чтобы вечно переживать свою вину и свое ничтожество.
Когда-то давно наемным работникам — в России или в Западной Европе — было знакомо чувство достоинства, основанное на ясном понимании: мир держится на наших плечах, а лишними в нем являются те, кто присваивает результат нашего труда. Это обстоятельство делало вопрос справедливости конкретным и придавало ему коллективное измерение. Классовое сознание, которому двадцатый век обязан не только масштабными революционными движениями, но и успехами социального государства, во многом было результатом сознательной культурной работы. Ведь именно здесь и сегодня происходит борьба за образы и смыслы, которые затем превращаются в самоочевидные истины, обеспечивающие господство одних и покорность других.
Источник: